Глухари
Гиппенрейтер Вадим Евгеньевич
Глухарь — птица каменного века, реликт, чудом сохранившийся в наших необъятных лесах. Глухарь даже не поет, как птица, а издает странные низкие звуки, рожденные дремучим лесом, шумом ветра в вершинах лесных великанов, стуком сухих ветвей, шорохом валежника под ногами зверя.
Убить на охоте, поймать птицу или зверя гораздо легче, чем сфотографировать их. Поэтому фотографий животных в естественной обстановке очень мало. Сфотографировать токующих глухарей вдвойне трудно: они осторожны, а места обитания труднодоступны.
Я знал большой ток в красивом лесу на берегу Белого моря, но глухарей выбили из малокалиберных винтовок. Пока искал другой — весна прошла.
От охотников знал, что в этих лесах тока есть. В следующую весну я нашел такой ток, куда не ходят охотники: никто не должен мешать присутствием, или, тем более, стрельбой.
Ни один человеческий след не нарушил здесь чистоты наста. Через несколько дней растает озеро, разольются впадающие в него ручьи и реки, и этот лес будет отрезан от людей.
Поэтому я не спешу. Нашел удобное место для бивака, настелил веток, нарубил дров. До тока десять минут ходьбы — можно прийти и согреться у костра, повесить над огнем котелок.
Далеко внизу озеро. Набирая высоту отлогими террасами, я долго поднимался от него на лыжах вдоль невидимого, но очень веселого ручья. Лишь кое-где он показался из-под снега — желто-бурый, упругий и совершенно прозрачный.
Как и везде на севере, слой почвы здесь очень тонок, а под ним скала. Поэтому каждая горизонтальная площадка или впадина — болото. Когда-то здесь было много озер, но они заросли и тоже стали болотами.
Ток расположен на склоне, обращенном на северо-запад. Центр его — небольшое моховое болото. В одну сторону поднимаются замшелые, из серого гранита, скалы. Вниз полого уходит густой лес. Слева и справа тоже болота, отделенные от тока узкими полосами леса: сосна, ель, низкорослые кривые березки. А вдали, сквозь деревья видны заливы Белого моря, закрытые льдом.
Там, где глухари больше всего оставили следов на снегу, я сделал первый шалаш под большой разлапистой елью.
Семь часов вечера. Солнце еще высоко. Погода ясная и морозная. Пока идут минуты ожидания, заделал просветы в стенках. Устроил смотровые окошки, примерился с объективом.
В восемь солнце коснулось вершин деревьев и медленно опустилось за горизонт. Золото зари мягко переходит в розовый, бледно-зеленый, голубой. И гаснет в зените.
Восемь тридцать... Восемь сорок пять...
От напряжения слышу совсем не то, что надо — стук сердца, трескотню кузнечиков в ушах, свое дыхание. Неужели не прилетят?
И сразу: Тэк!.. Тэк! — редкие сухие звуки, каких не издает ни один зверь, ни одна птица.
Громко и ясно глухарь защелкал метрах в тридцати. Он не прилетел, а пришел на свое место — не торопясь, склевывая по пути хвою с молоденьких сосенок, побеги брусники и черники, вытаявшие из-под снега около стволов деревьев. Каждый палец на глухариных лапах оторочен бахромой упругих кожистых выростов, которые увеличивают площадь опоры. Глухарь охотно и легко ходит по снегу, по вязкому мху, по мокрым болотам.
С разных сторон слышны по крайней мере 10—12 глухарей. А сколько их в глубине тока? Центр тока метрах в двухстах. Оттуда слышны всякие шумы — глухари перелетают с места на место, дерутся, иногда проклохчет глухарка.
Самый трудный момент в съемке — возможность снимать на близком расстоянии. Значит надо сделать несколько шалашей, идеально их замаскировав. Весенние ночи на севере очень светлые — легко можно читать, но такой свет недостаточен для фотографирования. Оставалась надежда, что хоть один глухарь задержится на току после восхода солнца.
Шалаши мои — совершенство строительной техники, глухари на них не обращают внимания и не боятся, но снять так, как надо, не удается.
Теплые, светлые дни сменяются морозными ночами. Они приучили к постоянному ощущению холода, все усиливающегося по мере того, как бегут часы этой необычной лесной жизни. Ни сырой мох, ни еловые ветки не спасают от холода, а теплых вещей недостаточно. Единственный способ согреться — это мысленная «зарядка». Представляю различные движения и сокращаю мускулатуру соответственно этим движениям — помогает, но ненадолго.
Долгие семь с половиной часов — с восьми вечера до трех тридцати утра — пролетают незаметно, оставляя недоумение, что не примерз к земле. А в ушах, не покидая ни на минуту, живут звуки тока.
Однажды утром возвратился к костру, раздул угли, напился чаю и не ложась, как обычно, спать, пошел делать шалаш в новом месте. Поднявшись на первый бугор, заметил перемены: большой медведь проломал наст, будто протянули бревно. След прямо от шалаша, в котором я был час назад. Медведь «проверял» подозрительное издали сооружение, а убедившись, что оно пусто, — прошел мимо.
В шалаше я мог только лежать, втиснувшись между узких стенок, положенных по бокам. Хороши были бы ощущения, когда медведь сопел бы у меня сзади, а я не мог даже пошевелиться! Он обогнул большой дугой место бивака и ушел на южные вытаявшие склоны.
Шалаш я сделал так, чтобы токующий глухарь был в 5—7 метрах от меня (ближе не рискнул). Как основу использовал лежащее дерево, а все остальное принес издалека: еловые ветки, крупный валежник. Снаружи заложил слоем мха, превратив шалаш в вытянутый бугор.
...Легкий шум крыльев — и глухарь сел где-то рядом на дерево. Мне его не видно. Как он себя ведет? Насторожился и осматривает подозрительный бугор? А как легко и почти бесшумно он прилетел!
Сильный толчок потряс мое сооружение, на спину посыпался мох, ветки. Глухарь вот-вот провалится глубже и встанет мне на спину.
Все! Улетит, и больше я его не увижу.
Глухарь выбрался на твердые сучья, постоял надо мной и спрыгнул на землю. По звуку догадываюсь, что он рядом с моей головой. Появилась предательская потребность переменить позу, но даже дышать нельзя, не то что шевелиться.
Глухарь ходит рядом и вдруг — Кэ!.. — щелкнул. Боковым зрением вижу, как он пересек просвет между шалашом и сосной и вышел на край.
Чудесная птица! Ради бога не улетай! Теперь он прямо передо мной на фоне неба — спокойный и величественный. Именно величественный! Настолько закончены и строги его очертания, цвет, движения. Он прошел по краю, постоял и с паузами защелкал. Кэ!.. Кэ!.. Тэ-ке! Чистые, открытые звуки, как удары по деревянной пластине.
С каждым звуком он все больше преображается. Внутренняя сила толчками, как пульс, изменяет его, отрывает от реального окружения. Глухарь как будто вырастает. Пока еще не затоковал, он в паузах опадает, почти возвращаясь к обычному состоянию, но снова и снова с каждым звуком все больше эта неумолимая сила возвращает его на тысячелетия назад. Глухарь теперь не здесь, и за ним угадывается бесконечное время, отделяющее от нас зарождение этой песни. Остановившийся взгляд, полуопущенные крылья, подчеркивающие движения вытянутой вверх шеи, приоткрытый клюв — все говорит о глубочайшем внутреннем процессе, происходящем в птице в самый напряженный момент ее жизни.
Удары следуют один за другим. В такт им все больше и напряженнее поднимается голова. Хвост, поставленный вертикально, распялен, как на жестком каркасе.
Теперь глухарь не имеет ничего общего с обычной птицей. Это совершенно особенное существо, напоминающее законченный, четкий динамичный иероглиф, устремленный в пространство.
Тэ-ке!.. Тэ-ке!.. Тэке! Тэкетэкетэке!.. Все чаще следуют сухие звуки, переходят в сухой треск — трель, и тут же перерастают в заключительную фазу — «точение» или «скирканье».
Ритмично, в такт звукам содрогается все мощное тело, запрокинутая вверх голова с закрытыми, закатившимися глазами. Каждый раз, когда обрывается эта страшная своей неумолимостью мелодия, глухарь открывает глаза — неподвижные и невидящие, но в эти моменты чувствуется, что где-то еще остается нить, связывающая его с окружающим. Посторонний звук или резкое движение, попавшее в поле зрения, могут прервать это оцепенение.
Во время песни глухарь делает несколько ускоряющихся шагов, в паузах медленно поворачивается, и в конце следующей песни делает столько же шагов в противоположную сторону. Поэтому на охоте так трудно бывает определить по голосу направление, в котором токует глухарь.
Невозможно переложить на бумагу звуки, заканчивающие песню. Звук очень сложен, напоминает одновременно перетряхивание мелких зерен в пустотелой посуде, шипение, а если слушать издалека, то точение или шепот.
Изредка бывают короткие паузы, во время которых глухарь, не изменяясь, остается неподвижным. Тогда я слышу, как токуют другие глухари.
Каждый раз, когда песня достигает кульминационной точки, глухарь не видит и не слышит. Из его сознания выпадает всякая связь с окружающим миром на время, достаточное чтобы охотник мог быстро сделать два-три больших скачка или два простых шага. Подходя за прикрытием к глухарю, токующему на земле, можно приблизиться вплотную. Конечно, эту роковую для глухаря особенность знали и первобытные охотники, это слабое место используют многие хищники.
Как и все птицы, глухари, очевидно, когда-то тоже громко пели, но привлекали этим массу врагов и погибали. Сохранились те птицы, что пели, по тем или иным причинам, тихо. Но вложить всю энергию, на которую способно сильное животное в пору весны, в пору своего максимального утверждения, в тихую и невзрачную песню невозможно, и эта сила, не имеющая свободного выхода, потрясает изнутри все существо, усложняет и доводит до предела выразительность и законченность едва заметных деталей, заставляет звучать не только голосовые связки, но и все тело птицы. Появилась новая, отличная от всех других форма пения, если только ее можно так назвать.
Токующего глухаря слышно за 200—400 метров — расстояние мизерное для такой большой птицы. Глухари не могут «объявить» о своих весенних собраниях так громко, как, например, тетерева, которых слышно в тихую погоду за несколько километров. Поэтому глухари собираются в строго определенных, издавна закрепленных местах и никогда не меняют их, если не вынуждают чрезвычайные обстоятельства, например, пожар или рубка леса.
Глухари всегда токуют на земле, если им ничто не мешает.
Под ритм песни глухарь непрерывно, с одинаковым ускорением и обязательно прямолинейно, ходит. В это время он не видит поверхности земли или снега, не отвлекается характером этой поверхности.
Скоро полночь. Светло и тихо. Под деревьями морозные прозрачные сумерки.
...Напряжение нарастает. Глухарь токует без пауз, повторяя без конца однообразный ритм.
Периодически в движения глухаря врывается как сильнейший импульс новая сила, обрывающая песню в момент трели на границе перехода ее к последней фазе. Без переходов и перерывов, как пружина, она бросает его вверх, и глухарь перелетает на несколько метров в сторону. Это не обычный полет глухаря — глухарь так не летает, а перепархивание при частых и быстрых взмахах крыльев с малым размахом, после которого глухарь моментально начинает токовать снова. Веками закреплялось это защитное движение, отбрасывающее птицу от возможной опасности, и подкрадывающаяся из-за дерева лиса или рысь оказываются далеко в стороне, а глухарь в паузах может обнаружить опасность с нового места.
Летит время. Взвинчивающая повторность этой песни без мелодии и зрелище движущейся, завороженной птицы, доведенной до экстатического состояния, необычайны по силе впечатления.
Сначала я менял положения только под песню, но скоро убедился, что глухарь не реагирует на мое присутствие. Увеличив перед собой отверстие, я разглядываю его в упор. Глухарь иногда оказывается в двух-трех метрах, в метре, совсем рядом... Смотрит прямо на меня и... не видит. Сколько раз я рассматривал эти глаза у только что убитой птицы и всегда поражался их откровенной птичьей ясностью — четкостью и прозрачностью зрачка, цветной радужкой...
Сейчас передо мной глаза, затуманенные невероятным внутренним напряжением, и цвет их неопределенный, коричнево-красный по краям, незаметно переходит в темный в центре, и это уже не цвет и не глаза, а глубина. То, что их отсутствующий взгляд совпадает с моим — только случайность: наши глаза на одном уровне, а глухарь без конца движется, часто останавливается против меня, но меня не видит.
Незаметно увеличились паузы в песне, появились перерывы. Глухарь на короткие моменты как будто пробуждается и вскоре совсем перестает токовать. Он сразу поник, безучастно походил в разные стороны и прямо на земле, рядом со мной, задремал.
А я не мог... Сначала просто переживал. Потом мысли побежали совсем по другому руслу — я ощутил свою беспомощность. Несмотря на всю «цейсовскую» оптику и технику, невозможно удержать хоть частичку этой необычной вспышки жизни, трепетности, нежности, чистоты... Мне стало дорого каждое перо на глухаре, каждый шаг и каждый звук, и этот ничего не видящий, зовущий с собой взгляд.
Глухарь громко поправил клювом перо, и я снова мыслями вернулся к току. Незаметно прошел час. Вдалеке на синем сумеречном снегу видны два других глухаря. Распустив веером хвосты, опустив крылья и подняв, как на параде, головы, они медленно расхаживают между стволов молодых сосенок. В спокойствии и четкости черных силуэтов — полная отрешенность.
Изредка вопросительно, будто проверяя тишину, защелкал глухарь рядом со мной. Совсем близко. И я снова удивляюсь этим звукам.
В час ночи глухари токовали уже со всех сторон.
Такое тонкое по цвету и вместе с тем почти бесцветное небо, каким оно бывает на стыке двух зорь, посветлело. Окрасилось в светло-розовые и желтые тона. Синий морозный воздух стал прозрачней. Все это я теперь вижу только через объектив. Света еще мало, но надо снимать, и, не отрываясь от камеры, я меняю выдержки, выбирая кадр. И все это в состоянии беспокойства за результат — света не хватает.
Глухарь рядом. Аппарат с большим телеобъективом, руки, часть лица — все уже перед ним, ничем не прикрыты и все время в движении. Иногда глухарь настолько близок, что не умещается в кадр и тогда я просто смотрю на него, а он меня не замечает. Может быть, где-то в глубине его сознания отмечено, что это движение не опасно, его можно отбросить, не отвлекаться, а может быть, он просто уже не способен воспринимать окружающее в таких не очень заметных проявлениях.
Песня начинает приобретать новое звучание и, наконец, в момент высшего напряжения в нее врывается глухой вибрирующий звук, подобный шуму крыльев близко взлетевшего рябчика. Низкое, дрожащее «ф-р-р-р...!» вклинивается между сухой трелью и заключительной фазой — точением, сохраняется на протяжении всего утреннего токования и незаметно выпадает перед концом, когда в песне появляются паузы. Услышать его можно, находясь не дальше, чем в 10—15 метрах от глухаря. На большем расстоянии он воспринимается, как короткая заминка. Примерно в треть секунды перед точением.
Без единого перерыва глухарь токовал с 12.45 до 2.30 утра и только к концу наступил резкий спад. Потрясение было так велико и продолжительно, что я с трудом теперь узнаю в этом нахохлившемся глухаре большую и красивейшую птицу, только что бывшую передо мной.
Стало совсем светло. На золотом небе обозначилось место, где вот-вот взойдет солнце.
Глухарь встряхнулся, поправил перья, осмотрелся по сторонам и издал совсем уж удивительные звуки. Проделывая движения головой и шеей, наподобие движений кричащего петуха, он четко выговорил что-то вроде «кара-коззит»! Причем это «кара» — низкий, рокочущий звук, а «коззит» — скрипучее и резкое. Издав такой звук, он каждый раз прислушивался и я услышал, что с разных сторон глухари издают такие же звуки: что-то вроде переклички или заключения.
Ток действительно кончился.
Глухарь стал быстро склевывать побеги брусники и черники, срывая с сухим щелчком целые ветви и целиком их проглатывая. Вот он прошел мимо меня и, увидев пучок брусники, которым я заделал отверстие в шалаше, подошел и выдернул его. Достаточно было протянуть руку, и я бы до него дотронулся. Как мне хотелось поговорить с этой замечательной птицей. Выйти и сесть рядом, погладить, едва касаясь, его удивительные по тонкости рисунка и цвета перья, рассказать, как я ему благодарен за то, что он случайно доверил мне свою древнюю тайну.
Он прошел мимо, походил в стороне, долго стоял на краю камня и куда-то ушел. А я все не решался нарушить неожиданным появлением спокойствие леса. Солнце взошло, где-то стучит дятел. Я не спеша вылез из укрытия и увидел глухаря. Он стоял шагах в десяти и был необычайно удивлен, со всей смешной выразительностью, на какую только способна эта солидная птица.
— Здравствуй!
Глухарь пролетел над головой и сел на сосну метрах в пятнадцати. Теперь он удивлялся сверху вниз.
— Кара-коззит! — изрек он оттуда и улетел.
А мне захотелось встать на голову и болтать ногами.
Прошло еще несколько таких же удивительных дней. Я снимал, смотрел, слушал, мерз до того, что еле мог распрямиться и дойти до костра с тем, чтобы снова торопиться в свой холодильник. Глухарей я уже «знал в лицо» и отличал друг от друга. Мой глухарь был средних лет (очевидно 5—6), мощный, подобранный, если не считать одного выломанного пера из хвоста и одного не доросшего до края.
Глухарки летали с места на место и для моего непривычного глаза были «на одно лицо». Но как выразительно и понятно они клохтали! Они не надоедали, а изредка подавали низкий, гортанный голос, эти точеные красавицы. Иногда они подолгу сидели совершенно неподвижно, вытянув обтекаемые шеи с крохотными головками в ту или иную сторону, и незаметно исчезали.
Потом погода испортилась, а я все мерз, ждал, дремал, что-то думал, неразборчиво записывал события на току, снова дремал.
И додремался! Проснулся я (быстрее, наверное, невозможно проснуться) от тяжелого дыхания около себя и в просветы стенки над собой увидел бурый бок. Конечно, я связал его со следами медведя, прошедшего несколько дней назад.
Винтовка в ногах. Я могу только потянуть ее вдоль себя за ствол (еще выстрелит!) А дальше что? Зверь стоит рядом, тяжело, с задержками дышит. И тут, в соседнюю щель увидел вдалеке тонкие голенастые ноги: лосенок! Мать, почуяв неладное, отошла и я вижу ее всю. Лосенок подошел, и они скрылись за краем скалы.
На этот раз я согрелся без «зарядки». А сколько всего успевает промелькнуть в голове в такие минуты!
Я встал и тоже ушел. Глухари все равно не токуют, хоть и собрались на ток.
Шумит ветер, косо летят редкие снежинки. Срубил три сухих сосны, разрубил на части и проспал у огня целые сутки, даже чаю ни разу не вскипятив.
* * *
Я снова попал сюда через год и привез все, что нужно для ночной съемки. Со мной два товарища. Они попросили показать ток и с радостью согласились не стрелять: «А мы и не собирались!»
На полпути к току нам встретились свежие следы резиновых сапог. Человек шел сначала в нашем направлении, а потом уклонился в сторону. Где-то глубоко внутри родилось ощущение беды.
Вот мы и у тока! Все здесь по-прежнему, только снега меньше. Мы пошли посмотреть места, где токуют глухари, и наткнулись на петли. Всюду, где они токовали, положены срубленные деревца, а в проходах поставлены петли.
Мы избегали смотреть друг другу в глаза, молча дождались вечера и разошлись в разные стороны на подслух. Может быть, еще не все потеряно? В полночь мы снова встретились.
Ни одного!..
Товарищи ушли в другие места, а я остался еще на день, отказываясь верить очевидному.
Два раза через ток быстро и беспокойно пролетела глухарка, подтверждая своим страшным полетом несчастье. Кое-где я нашел перья. Но ни один глухарь не прилетел. Ни один!
Человек, сделавший свое черное дело, здесь бывал часто. Я ушел с тока в другую сторону и, обогнув эти места, вернулся домой. Я боялся с ним встретиться.
Белое море, станция Пояконда, 1953—1956 гг. (с)
Взято отсюда
http://www.ohot-prostory.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=2383&Itemid=69 
Автор
Тема: Глухари и поиск токовища (Прочитано 34655 раз)